[Яр Соболев к годовщине ухода Мирры. 19 августа 2015 года]
…На чёрных крыльях бабочки ночной рисунок, нарисованный не мной. Но в безупречных линиях его я вижу смерти злое естество. Я слышу голос из забытых снов: огонь, иди со мной. И я готов скользить по тонким линиям судьбы, держась за нити чёрной ворожбы. Стальной струной под пальцами ветров звучит рассудку неподвластный зов. И я огонь, я свет и серебро, я вижу ночь, я ставлю на ребро вопросы, но не стану их решать. Решит их тот, кто не даёт мне спать. Кто открывает по ночам окно, кто ждёт меня, когда вокруг темно. И бабочку, как телеграмму, шлёт… С каких цветов ты начала полёт? Их лепестки из тёмного огня: на крыльях копоть, ну, коснись меня!
МЛ, «И тем из нас, кто слышал этот зов»
Почему бедный? Да жаль его. Он ведь не знает, что нищает с каждой потерей. Становится не бедным, а ещё бедней. Особенно, если теряет настоящее своё богатство — поэтов. Что говорите? Ах, стихи-то остаются… много вы их помните, стихов — чтобы вот наизусть, среди ночи разбуди, и расскажете?
Впрочем, главное не в этом. Главное — стихов больше не будет. Именно этот голос не произнесёт ни слова, именно эта рука никогда не сложит ни строчки. Мир непоправимо обеднел.
Мы обеднели.
***
Мирра Лукенглас ушла год назад. Весь этот год я неоднократно пытался что-то написать прощальное. Не писалось от слова «вообще». Профессиональные навыки тут ни при чём, они-то никуда не делись, но именно в этом случае они бесполезны. Здесь лучше забыть всё, что умеешь — и послушать, как скрипит петля на ставне, как бурлит вода в речке, как сороки матерят пролетающего мимо перепелятника… Послушать, как звучит мир. Он-то богатый, что ему — поэтом больше, поэтом меньше.
Неважно. Важно, что мир, утратив поэта, всё равно беднеет. Пусть он весь такой богатый, и одним больше, одним меньше — без разницы, но когда-то может так случиться, что одним меньше станет последним. Что тогда будет с ним? А с нами?
***
Несомненно, в одной из прошлых жизней Мирра была разведчицей. И солидную часть тогдашних навыков перенесла в это своё рождение. Достаточно сказать, что практически никто из нас, её знавших в том числе и лично, понятия не имел, как её зовут «по пачпорту». Причём это никого не волновало — мы знали, что её зовут Мирра, и этого достаточно. Думается, если бы кому стегнула идея затребовать у неё паспорт, она бы легко его дала — изучай, Фома Евграфович. Всё равно забудешь. Это когда он был ещё, паспорт. Штука в том, что последние лет десять, а то и больше, паспорта у Мирры просто не было.
Одна барышня в поминальнике написала: «Ольга Бах, известная под псевдонимом Мирра Лукенглас». Это был, по-моему, первый случай после ухода Мирры, когда что-то, с нею связанное, вызвало не грусть, но смех.
Ольга Бах — это ещё один её псевдоним. А как по пачпорту — не знаем, и знать не хотим. Для забывчивого человечества и немногих, кто забывать не хочет, она была и останется Миррой Лукенглас. Да, и по отчеству — Марковна, она любила, когда к ней так обращались. По отчеству — и на «ты».
Не осталось и фотографий. Почти: за сорок семь лет жизни — едва полдюжины изображений, на которых ничего толком не разобрать. Ни возраста, ни роста, ни цвета глаз. Ну да, маленькая и на вид хрупкая. Угу, короткая стрижка. Глаза вроде бы светлые — но какие? Голубые, серые, зелёные? Иное дело — а так ли это важно? От Вильяма нашего Шекспира осталось два с половиной невразумительных портрета, вторая по качеству кровать — и стихи. Как полагаете, что важнее?
От Мирры тоже остались стихи. Совсем немного, чуть более двух сотен. Около половины — из категории 18+, потому что Мирра не считала никакую лексику обсценной. Она просто облекала в слова музыку, которая в ней звучала. И если какая-либо нота облекалась в ненормативное слово — значит, так надо. Поэт сам себе инструмент — и музыкальный тоже. Красота разлита повсюду, и материться можно, не только угодив молотком по пальцу. От восхищения тоже ещё как матерятся.
У неё и это получалось красиво, гармонично — настолько, что покоробить может разве что закоренелого ханжу. Жопа есть — а слова нет? С чего бы вдруг? Вот оно, слово — и вот она замечательная, прекрасная, гармоничная жопа.
Восхищайтесь на здоровье, и пусть никто не уйдёт обиженным.
***
Год назад, ни о чём ещё не зная, мы сидели перед верандой дома, наслаждаясь шашлыками пополам со свежим воздухом и роскошью общения. Августовский вечер на бесшумных совиных крыльях влетал в ночь. Чтобы видеть шашлыки и друг друга, мы включили свет на веранде.
На этот свет стали прибывать шершни, устроившие гнездо под крышей сарая. Полосатые штурмовики истово атаковали лампу, безуспешно пытаясь добраться до сути. Мы осторожно прошныривали в дом и обратно, уворачиваясь от раздражённо гудящей авиации.
Вдруг я заметил, что один из штурмовиков совсем не полосатый, и гудит как-то иначе. Да и крупнее шершней — даром, что и они немаленькие. Это оказался подмаренниковый бражник. Ни до, ни после мы их тут более не встречали, хотя ареал обитания позволяет.
Бражник крутился у фонаря с низким басовитым гулом, и шершни, даже очумевшие от света, его уважительно облетали.
Похолодало, угли в жаровне погасли, и мы таки перебрались в дом, выключив фонарь. Шершни привычно развернулись и убыли на аэродром базирования. А вот бражник… Я чуть погодя выглянул — и обнаружил, что бабочка сидит на полу веранды, расправив крылья. Позвал остальных, притащили фотоаппарат и отсняли красавицу. Зашли обратно в дом, опять выключили свет. И тут подумалось, что стоит аккуратно согнать бабочку, а то ещё впотьмах ненароком кто наступит. Нацепив на голову налобный фонарик, я вышел на веранду, присел на корточки и протянул руку — тихонько подтолкнуть бражника пальцами, чтобы взлетел.
Бабочка пошевелилась… и меня прошибло на всю тушку, не хуже, чем из розетки коротит — вместо чтобы улететь, бражник торопливо перебрался по пальцам на ладонь и замер. На несколько бесконечных секунд мы оба замерли.
От бабочки через меня лилась чистая, ясная — сила? энергия? Не знаю. Одно знаю точно: я всё-таки биолог, и всякой живности в руках передержал куда больше среднего по больнице Земля. Никогда такого не было, ничего и близко похожего не упомню. Тем паче — от обычной бабочки.
Бражник пошевелил крыльями, снялся с ладони, на долю секунды повис над ней — и с мягким гудом канул в ночь. А я ещё какое-то время стоял, прислушиваясь к затихающему потоку внутри.
…Через сутки Мирра ушла. Оставив прощальный дар — у нас теперь есть её хорошая фотография.
Можете начинать смеяться, если для вас это смешно.
***
Мир ловил Мирру, не желая беднеть. Но ловил как-то совсем по-детски — неумело, а то и вовсе топорно. Обламывая крылья. Мирра отращивала новые — и снова улетала. Напоследок она пожалела мир, и сама уселась ему на ладонь. Дала почувствовать недолгое счастье обретения, когда не нужно хватать и держать, сминая узор чешуек.
И улетела в космическую ночь.
Миру остались стихи.
Нам остались.
Бедные богатые мы.