Далеко в тумане синем, на обман слегка похожем,
за горой обледенелой, но при этом невысокой,
Зvерь живёт, один, в берлоге. Чем питается — неясно.
Экспедиции оттуда к нам пока не возвращались.
Сорок восемь экспедиций, двести двадцать пять учёных
отправлялись за туманом, чтоб поведать нам о Зvере.
Но прошло уже три года, и туман не всколыхнулся.
И ничьё лицо родное из него не показалось.
А науке неизвестно ничего об этом Зvере.
И когда известно будет, мы сказать пока не можем.
Но одно мы знаем точно — этот Зvерь лицом ужасен.
Так ужасен, что в берлоге он скрывается от света.
Только ночью на прогулку выползает он, бедняга.
И тогда не попадайся на его пути, учёный.
Если ты его увидишь и от страха содрогнёшься,
он смутится, покраснеет (горько жить таким уродом!).
И сожрёт тебя с носками, сапогами и палаткой.
И научные записки поглотит его утроба.
А потом в своей берлоге он печалится и плачет:
«Ну зачем меня ты, мама, родила таким ужасным?..»
Двести двадцать пять учёных (наша версия такая)
посмотрели в очи Зvерю, не сдержав своих эмоций.
А недавно из тумана выпал юноша небритый.
И безумными глазами всех собравшихся обвёл он.
И чего-то устрашившись, завопил, завыл, залаял,
и отправлен был в больницу с парой дюжих санитаров.
После нескольких уколов он слегка приободрился,
и консилиум собрался, чтоб рассказ его послушать.
И поведал им несчастный, что увидел он в берлоге
(он туда поспать забрался после двух бутылок водки).
Зvерь в берлоге спал, как мёртвый (после сытного обеда),
и валялись возле Зvеря чьи-то выцветшие кеды.
«Я ничуть не испугался, потому что был нетрезвый.
И порою с перепоя не такие рожи видел.
Лёг я скромно в уголочке, и заснул. Когда ж проснулся,
надо мною он склонился, и печальными глазами
на меня смотрел. И плакал. Жалко стало мне зверюгу,
и заплакал я с похмелья. Так мы вместе и рыдали».
И поведав это, вьюнош тут же залился слезами.
И заплакали медсёстры. И врачи смахнули слёзы.
Двое дюжих санитаров, на плечо склонясь друг другу,
так завыли, что в палатах напугались пациенты.
Только к вечеру больница успокоилась и стихла.
А небритого героя в чувство так и не вернули.
Ни уколы, ни таблетки, ни фиксация к кровати
не смогли помочь бедняге. Он лежал и тихо плакал.
Он теперь всё время плачет. Слышишь? Мимо этих окон
ходят божии старушки и, крестясь, рыдают в голос.
Ну а Зvерь живёт в берлоге… За туманом, за горою.
Заросли туда тропинки, и туман не всколыхнётся.
И никто туда не ходит — ни с похмелья, ни под мухой.
И ужасный лик туманом от людей закрыт навеки.
Только вечером весенним донесётся слабый голос,
мелодичный и печальный, как струна виолончели.
Это Зvерь один тоскует. Это плачет он о друге.
О потерянном наvеки челоvечьем состраданьи.